- У меня сегодня был мальчик. Его звали Тим, - пепел падает мимо пепельницы, и я поспешно смахиваю его лежащей рядом тряпкой для пыли. Ночь хороша, когда можно говорить по-французски, пока Клем возится со своими розами под свою неуемную музыку из колонок, тихую, назойливую, медленную, когда кофе не горчит и можно будет потратить ближайшую пару часов на попытки вытрясти из головы лишние шестеренки. Ночь хороша. Не слишком жарко. Свежее постельное белье. Ночь хороша. - Его не было уже полгода. Его родители до этого прогремели унизительным и скандальным разводом. Тима забрала к себе бабушка, потому что обоих лишили родительских прав. Он принес мне свои рисунки, - киваю в сторону внушительной стопки на подоконнике, не отрывая взгляда от противоположной стены. Усталость копится - верно сказано. Если бы была возможность проспать ближайшие трое суток, я поступил бы именно так. Все, что мне остается - оттягивать момент, в который провалюсь в кровать, множа и лелея в себе это сладостное чувство полного морального опустошения.
- Он даже попросил забрать с собой пару моих цветных карандашей. Мне пришлось приложить много усилий, чтобы улыбнуться ему в ответ, - поворачиваю голову: ее волосы рассыпались по плечам, как солнечные лучи - по потрескавшемуся предзакатному кафелю, позвонки выступают на белой спине, руки мелькают, как птицы, сжимая аккуратные маникюрные ножницы - не знаю, зачем вообще нужно их обрезать. Пускай растут сами по себе. Они наверняка знают лучше.
В этом городе, конечно, довольно просто заблудиться даже в собственных физиологических инстинктах. От жары можно сойти с ума. Очень и очень легко.
Здесь дети всегда немного утомленные, как будто долго играли в саду после школы, не хотят много говорить - потом, конечно, многие исправляются, но с этой незатейливой ленцой в голосе ничего не происходит, - я не хочу навязываться. Так нельзя. Так всегда говорили - еще на первом курсе: нельзя показывать чрезмерную заинтересованность. Нельзя: передозировок дотошной посторонней заботой. Закуриваю снова, откидываясь на жесткую спинку стула. С нами не было ничего даже отдаленно напоминающего такую модель поведения. Слишком убого. Одно из двух ответвлений антипедагогики. Жаль, что нельзя вбить это в голову окружающим.
Вбивать - это, конечно, не слишком этично. Но иногда стоит препятствовать тому, что будет еще более страшным.
- У него все наладилось. Но мне все равно кажется, что я что-то упустил. Какую-то важную деталь, - положив руки на стол, кладу на них голову. Курить так не слишком удобно, но свинцовая тяжесть в самом нутре немного унимается. Слишком много телодвижений. От этого тоже можно неплохо устать. Все возможные слабости сожраны одной конкретной минутой. Разве не к этому стремится каждый? К моменту, в который некого будет стесняться.
Я думаю секунд двадцать, глубокомысленно выжидая чего-то точного и очень явного где-то в глубине моей головы, прежде чем снять душный кашемировый кардиган, повесить его на спинку стула и упасть в постель, вытянув куда-то вправо руку с сигаретой.
- Клем, он верил в бога. Он верил в бога, потому что верила его мать, а его мать верила, потому что верила ее мать. Все становилось все более и более паршиво, а они верили все сильнее. В итоге из грязи их вытащили органы опеки и своевременная психологическая помощь. Иногда мне кажется, что глухая вера, похожая на крики в стенку, бывает гораздо более действенной, чем сказанное слово. Мы завершаем работу, они идут молиться. - Я знаю, что этому богу наплевать, потому что я вижу, что происходит вокруг и я знаю, что я терпеть не могу людей любого толка, которым наплевать. В принципе. Это отвращает, как любое неестественное. Маленьких людей можно уводить с этого пути. Они могут случайно заразиться всеми чертами этого внезапного экстремального взросления, подумать внезапно, что это будет прекрасным решением для любых житейских проблем - если уж настоящие взрослые не помогают, может быть, поможет что-то, что находится внутри. Но это - не фатально. С остальными... труднее. Я не знаю остальных. Клем может объяснить. Она - знает. Я - не знаю.
Поэтому, перевернувшись на спину, я снова выжидаю, случайно роняя пепел на собственную грудь; жду. Молчу. Жду. Может быть, ответ придет сам собой.

Но ответы слишком своенравны, они не падают, как снег на голову, предпочитают долго и вдумчиво ждать, пока до них не дойдут экспериментальным путем, продолжительными поисками и исследованиями, молчаливыми просьбами, громкими криками. Отвращение к происходящему растет с каждым днем, как слой грязи на придорожной траве, трудно выпотрошить себя, чтобы снова привить профпригодность - приходится терпеть. Занятие не очень привлекательное - как эстетически, так и морально, - болезненное и весьма занудное, рутина, как она есть - но приносит неплохие плоды.
- Что может быть хуже, - с моей стороны весьма жестоко - возможно, - и совсем неправильно, но иногда появляется странное чувство, оно горячее, колкое, удушающее напрочь, бессилие, может быть, какая-то злость, хотя есть, конечно, другие способы добиваться своего, невозможность выполнять единственное, что приходит в голову в качестве основного направления собственного предназначения ужасно давит, как сонный паралич, от которого нет лекарств.
Полынный запах, повисший в воздухе, почему-то успокаивает. Как все незаметно-неправильное, чему нет никаких объяснений. Это нормально. Хорошо чувствовать себя человеком... хоть в чем-то. - Ложные надежды. С ними они приходят ко мне и надеются на то, что я воплощу их в реальность. Будь я хоть трижды волшебник, ничего изменить не смогу. Это горько.
Была эта сказка. Очень странная. Записана где-то на каких-то потрепанных листах, впопыхах, неразборчиво в каких-то моментах, со слуха - и этот неразумно-ровный почерк, вытянутый, плотный, отсчитанный до миллиметра, не знаю, как это удается моим рукам, - становящийся кривой осциллограммы, когда приходится торопиться, - про страну, в которой была тысяча проблем, про вечную ночь, про солнце, появляющееся на пару минут и освещающее всю гниль, которая копится в канавах, всех воров, запустивших руки в чужие карманы, все язвы, покрывшие лысые головы их королей, про плотную темноту, которая опускается потом, стремительное, как проголодавшаяся ворона, и никто не успевает ничего сделать, никто не успевает осознать, проанализировать, набросать четкий план действий, чтобы закономерно бороться - они продолжают бродить в темноте, натыкаясь на трупы и путая их с выставленными проветриться матрасами.
Переезд в этот город имел массу достоинств. Этим бредила Клем, об этом просил отец. Но прежде всего - здесь много солнца. Здесь некуда прятаться. Все выходит на поверхность. Рано или поздно.
С первыми детьми я понял, что очень сильно ошибался. Солнце - не гарант святости окружения, Бога нет, за все приходится платить, мама мыла раму... Заблудиться в прописных истинах - то еще занятие.
- С отрезанным носом я не буду приятнее на вид! - Увернувшись от почти удавшегося меткого попадания, отбираю ножницы и кладу на прикроватную тумбочку. - Да и доверия к безносым... Сама понимаешь, - Почему все не бывает настолько легко... всегда? Сложное состояние очень шаткой гармонии - дисгармонии, - быть взрослее, но пытаться сохранять внутри себя детство, через призму которого преломляются многие логические умозаключения, приоткрывая действительность - во всей красе, если, конечно, можно так сказать... При общем довольно добродушном желании просто топнуть ногой, надеть корону и сказать, что так не хочется и так не нравится.
Приходится оставлять подобную прерогативу другим. И даже - к сожалению, - вталкивать им, что так дела не делаются. Совершенно не делаются.
Ответственность - мерзкая вещь. Навязчивая хроническая болезнь, не дающая спокойно жить и спокойно умереть.
Я накручиваю прядь светлых волос на палец, при свете заходящего солнца они отливают, как серебряные струны какой-нибудь средневековой лютни; странные дела - удивительно странные, - от одной крови мы такие разные, но настолько одинаковые - по чистой случайности получились вразнобой, чуть позже, чуть раньше, немного темнее, немного светлее - одно и то же, совершенно одно и то же, - Я не знаю, что делать без тебя, - пускай это прозвучит, как жалоба, в этой обстановке - более чем уместно, мне не нравится даже думать о подобном, мне не нравится... Очень многое количество вещей, но думать об этом приходится - каждую минуту, которая проходит в разлуке, - в последнее время - очень остро. Люди здесь лживые. Больше улыбок, но меньше за душой. Становится немного страшно. Совсем немного, но становится.

Может быть, комплекс Бога.
Я знаю, это существует, едва ли хоть немного более приятная вещь, чем пресловутый бред величия, едва ли более осмысленная, чем бред преследования, но настолько же въедливая - это факт. Заведомо предсказанное повеление, заключенное в определенном сочетании моральных и физических качеств, располагающих к одной и только одной цели - стать каким-нибудь пресловутым мессией, вторым, третьим, двадцать пятым пришествием великой светлой силы на грешную землю, где люди грызут друг другу глотки за ворох бумаги, а для трупов строят дома, в которых при желании могли бы поселиться сотни бездомных бродяг. Совершенно так. Потрясающая картина - в таком случае, мне хочется, чтобы канонизированной иконой этого безумного верования стал мой портрет пера Джексона Поллока. Доллар двадцать пять за штуку, два - в глянце. Незамысловатая бюрократия попыток поверить в жизнь, начать беспокоиться за нее и сгнить в приступах классической кафкианской тревоги - критический очерк на бульварную прозу мотивирующего и плохо психологического толка.
Мне хочется выразить это - неловко и неудобно, угловато, как случайные подростки на улице, - я упрямо сжимаю губы и качаю головой, и, может быть, хочется что-то сказать, слово вертится на языке, но я не помню, какое - может быть, не знал, может быть, не существует, выдумал, взял из собственной головы.
Мэнди, Аманда-Мэнди-Ди, восьмилетняя рыжая Мэнди боится находиться в темноте. Ей кажется, что в ее шкафу что-то есть, поэтому, вооружившись канцелярским ножом, стянутым из родительского секретера и чайной ложкой, которой мама мешает мед в воде, стоящей на ночь, она отважно открывает все двери, храбрая, сильная Аманда-Мэнди-Ди. Деловито почесывая нос, покрытый веснушками, она проверяет каждые углы, тычет туда ложкой, но никогда - ножом (нужно припугнуть, но нельзя причинять вред, как хорошо, что Ди запомнила это, как хорошо, что Мэнди никогда не станет калечить во свое благо, как хорошо, что Аманда не забудет этого). Каждое утро ее родители находят Аманду-Мэнди-Ди спящей в закрытом наглухо шкафу - как будто кто-то с силой захлопнул его двери. Каждый вечер Ди ложится в постель и желает маме с папой спокойной ночи, каждый вечер Мэнди хватается за нож и ложку, каждый вечер Аманда распахивает двери и смотрит своими зелеными, как крыжовник, глазищами, испуганно оборачиваясь на каждую пробежавшую тень - инстинкт рациональности, уже поселившийся в ее голове, не дает ей думать о невозможном. Страх, рвущий любую рациональность в клочья, не дает повернуться. В шкафу ей спокойнее. В шкафу те, кто берется ИЗ шкафа, искать не будут. Это слишком глупо.
- Глупо! - Говорит мне Ди, пытаясь проковырять пальцем кожаную обивку мягкого кресла.
- Странно, - Подтверждает Мэнди, прикрывая веснушчатое лицо ладонью, и улыбается украдкой.
- Неразумно. - Трясет головой Аманда, сопротивляясь изо всех сил, и я даю ей разрешение: можно спать в шкафу. И еще: говорю, что когда-нибудь я обязательно зайду к ним в гости и лягу рядом с ней. Если, конечно, мы поместимся. Если, конечно, длинного и занимающего много места Тофа выдержит дно этого старого трескучего шкафа.
Аманда-Мэнди-Ди заливисто смеется и оставляет мне на память рисунок - раскрытые створки шкафа, складки ее розовой накидки, в которой она в первый раз пришла сюда, вздернутый носик в веснушках, торчащий из-под полы и черноволосая голова, опершаяся на стенку.
Я совершил бы сейчас пару визитов. Психотерапия рыжей девочки была бы сейчас куда более хороша, чем моя... плохотерапия для самого себя.
По крайней мере, на первое время - шкаф есть и здесь.
- Ко мне приходят за чудесами. Я их не делаю. Это называется: ненадлежащее качество обслуживания. - Усмехаюсь, закуривая снова - невозможность потворствовать вредным привычкам в течение рабочего дня делает их абсолютно невыносимыми к вечеру, все, что остается - поддаваться маниакально разросшемуся искушению и скуривать за вечер по две пачки дамских ментоловых сигарет - откровенно дурацкая попытка доказать кому-то несерьезность собственной зависимости.
- Без глаза был бы еще лучше. Как пират, - ей стоило пойти учиться на какого-нибудь чрезвычайно замысловатого хэйрдрессера, например, работа исключительно пальцами и маникюрными ножницами; здесь все.. нелогично, конечно. Более чем. В краю развлечений нашлась работа для того, кто штопает пострадавших от этих развлечений, но не нашлось для того, кто их поощряет своим же делом. Я не афиширую оценок, которые ставлю - да, я это делаю, это - мое проклятье, - но это ничего не меняет. В принципе. Кроме того, что за неимением других занятий малышка Клем скоро оставит кусты напрочь лысыми, и мы будем довольствоваться прекрасным творением современного некрореализма - икебаной в стиле "я переборщила с заботой о цветах".
Бросаю быстрый взгляд вглубь комнаты - до шкафа далеко. Не помещусь. Чрезвычайно обидно. - Тебе здесь не скучно? - (Я хочу домой, Клем, чем быстрее - тем лучше, там тоже могут быть розы, туда можно перевезти все, что угодно, автомобиль, деньги, сердце) Сжимаю ее ладонь в ответ - пожалуй, это может стать панацеей. Надолго. До конца. - Я знаю в лицо твое упрямство, которое не позволит тебе сказать, что единожды ты была неправа. Мы с ним сталкиваемся каждый день. Я боюсь, что ты зачахнешь здесь. Слишком жарко. Слишком пресно. Я хочу, чтобы тебе было хорошо. - Насмешливый взгляд капризных серых глаз. Полынью пахнет все сильнее - это от волос, я уже понял...

Откуда-то сверху постоянно тянет опиумными благовониями, запах настолько приторный и тяжелый, что подташнивает, и, кажется, это характеризует любого толка зависимость - не имеет значения, из чего она проистекает, какие причины послужили ее развитию: когда патологанатомы вскрывают труп перебравшего со спидболом, никого не волнуют его невероятно богатый внутренний мир и затянувшаяся депрессия. Сначала его одолевает сонливость, день за днем он все четче и четче ощущает, как тупеет мир вокруг него - и как он тупеет вместе с миром, уже не имея возможности складно воспроизвести сложносочиненную фразу с парой-тройкой специальных терминов. Через неделю он не находит в себе сил на то, чтобы донести грязную тарелку до раковины и сходить в ванную. Через две он не может подняться с кровати. Через месяц услужливые друзья, первые пятнадцать часов донимающие его телефонными звонками забывают, как его зовут и не упоминают в светских беседах. Через полтора он приходит в себя, принимает ванну, надевает свой лучший костюм и расчесывает спутанные волосы; назавтра его находят мертвым, с пеной на губах, с кровью под ногтями и царапинами на горле.
- А он писал такие песни, вы слышали его тексты? Маэстро слова, - Складывая пластиковые цветы на могилу, говорит тот, который забыл ответить на его сообщение.
- Невероятно тонко чувствующий человек, препарировал реальность, - Вторит ему тот, что стер его номер из записной книжки на третий день отсутствия.
- Как жаль, чертовски жаль, мог бы жить и жить, - Всплескивает руками, роняя сигарету, тот, что забыл номер его квартиры.
- Не хватает только здорового реализма, - Говорю я, откидываясь головой на подушку, и сигаретный дым медленно поднимается к потолку, пытаясь проесть дыру в светло-голубой штукатурке. Не хватает, чтобы понять, насколько неправы мы оба, не хватает, чтобы разобраться в происходящем и принять правильное решение, не хватает... тени, воздуха, глухих темных цветов, того, что изначально было создано для декорирования состояния покоя даже в самых критических ситуациях, - Больно много романтики в инвалидах, - Пытаюсь смахнуть пепел с простыни, но в итоге размазываю его мелким и безобразным серым пятном, отвлекшись; ночью она так красива, что это невозможно описать человеческими словами, в ореоле патологической святости, в розовой едва ощутимой духоте, и если удается задержать сумерки на подольше, ненароком подставить подножку, зацепить край синего в звездах плаща об гвоздь, неудачно вбитый в порог; пускай будет... еще пару минут, хотя бы пару минут, чтобы обвести пальцами контур ее плеча, с которого съехала лямка домашнего платья, - она так красива ночью. (Можно подумать - она танцует. Можно подумать - она ищет мертвых)
Я знаю, знаю, наверное, лучше, чем ты сама, знаю про все эти мечты, которые стали жизнью и про ту жизнь, которая была мечтой, и про фантазии, обернувшиеся демонами под кроватью, и про демонов, делающих воздух слаще сахара, про сказки и отвратительную быль с привкусом мелких монет и лежалого бумажного мусора, все расписано, по картотекам, по личным делам, волшебные посохи и мензурки для зелий, случайное волшебство и умышленная, спланированная магия, все - по каталогам, в таблицы, в сводки, в отчеты, ни одно наше слово не останется без внимания, ни одно действие не будет обсуждено, и, знаешь, когда постоянно кажется, что стоит бежать - это, кажется, ненормально, я не знаю точно, но мне так кажется... Мне кажется.
- Пыльно, странно, громко, грубые, сальные люди, - если сжимать пальцами переносицу, эта усталость куда-то пропадает, становится легко, как на ноотропах, но о критичности степени состояния содержимого красноречиво говорят мысли, крутящиеся в голове - вроде "почему бы не прописывать абуликам пальцы на переносице", что-то еще, очень, очень неловкое, у нее очень теплые ладони сегодня, да, "эти ладони смогли бы согреть чашку чая", - Невежливые, слишком жарко, чем больше людей, тем больше несчастья, я вижу это с худшей стороны, - На практике - еще дома, - рассматривали, конечно, какие-то совершенно патологические случаи, но они даже в мизере не походили на то, что происходит здесь постоянно, и это - больно, и, если честно, иногда я совершенно не знаю, что с этим поделать... - Давятся собственной мотивацией, пропагандируют: "всем плевать!", прячутся по подворотням и переулкам, надеются, но не дают повода понять, что умеют хотя бы это, - Прикрыв глаза ладонью, сжимаю пальцы в ответ. - Просто негде спросить совета, я не знаю, нужен ли мне этот совет - и смогу ли я справиться вообще... Не хочу тебя подводить, я думаю, я справлюсь, но не сейчас. Чуть позже.

Wormz - Red Queen
Осознавать свою ответственность, нести ее горделиво и немного высокомерно, как проволочную корону - разве это не высшее счастье из тех, что могут быть предоставлены человечеству? Затеряться между усеянных жирными пятнами бумаг, закатившихся в угол потекших шариковых ручек, документов мировой, галактической, вселенской важности, актах о делении мест, которые еще не были открыты, задохнуться и сгинуть в одном из ящиков темного офисного комода - что может быть лучше, где найти лучшую перспективу, что может быть прекраснее, что может быть более чарующим, чем этот тонкий, изящный, замысловатый мир взрослых?
Я надеваю свой лучший фрачный костюм, расшитый звездами, кружевное жабо, свитое самыми нежными и чуткими руками, я крашу глаза сурьмой жирно и влажно, обсыпаю лицо глиттерами и мелкими блестками, выпрямляю волосы, чтобы казались длиннее, человек за дверью говорит: уже заждались, Крис, и человек за дверью говорит: ты поступаешь неэтично, Крис, но я думаю, что единственная неэтичность, которую я могу себе сейчас позволить - попытка отвесить ему по его обвисшей морде, потому что я терпеть не могу этих сокращений, этого убогого панибратства, есть одно, но он до него никогда не додумается; когда я выхожу на эшафот, первые ряды уже заняты, поблескивающие светлые глаза смотрят из всех углов, маленькие руки покоятся на коленях, мои вердикты, диагнозы, приговоры вынесены уже давным-давно и всем известны, как поднадоевшая сплетня, маленькие дети с маленькими руками на маленьких коленях глядят в упор, не отрывая взгляда, и, оступаясь, я по всем правилам прошу прощения у палача, прежде чем он сломает мне шею тупым лезвием видавшего виды топора.
По крайней мере хотя бы в последнем я поступлю более-менее удобоваримо - мог бы и покорчить из себя Мату Хари. С меня станется.
- Буду, - и ведь действительно буду, поэтому все, что остается - послушно соглашаться, рано или поздно, даже если обойдется на первое время, просто спихнет каким-нибудь мощным движением ноги - подсознательное во всей красе. - Когда ты пытаешься быть серьезной, ты похожа на томик большой энциклопедии.
Или на человека, полгода готовившегося к совершению теракта, но на полпути к непосредственному месту разворачивания события вспоминающего, что он забыл дома взрывчатку. На стереотипного и классически-клюквенного британского джентльмена, выронившего из рук носовой платок. Удивительно, сколько ассоциаций может породить одно-единственное выражение лица.
- Моя маленькая клубничная Клем, - еще немного темнее, кадр из Бертолуччи: розы в кадке на полу, вокруг - обрезки лепестков и иссохшихся веток, красная помада без колпачка, пепел на полу; я редко могу сказать красиво, не могу воспеть в стихах, не могу запечатлеть на пленку или зарисовать небрежным жестом, могу - запомнить, мой исключительный талант - быть коробкой воспоминаний, с горкой забитой билетами, марками и старыми письмами с запахом дамского парфюма. - Мне хорошо, когда хорошо тебе. Перемены - очередной переворот. Нужно время. Много времени. Оно всегда помогает. Мне - точно.
Потому что если единожды испытал что-то близкое к абсолютному спокойствию, вернуться в себя чрезвычайно трудно, пропускать через себя буквы, выплевывать куда-то вперед - аккуратным жестом, чтобы никого не оскорбить, - балконы, окна, балконы, окна, проезжающие мимо пыльные автомобили, пьяные и опьяненные, светящиеся вывески, брызжущие флюоресцентным, битые дороги, сумасшедшее солнце, жарящее в сорок раз сильнее, чем должно бы, старые газеты, оставленные в метро, обиженные дети, капризные дети, избалованные дети, дети, сбегающие вон вниз по улицам, крики родителей, отчаянная и визгливая злость матерей, тяжелая и стальная ярость отцов. Радикально иной менталитет, радикально иные привычки - совмещение собственного опыта с далеко не радужной и не во всем идентичной практикой, не знают, кто такой Годар, не читали Пруста и де Сент-Экзюпери, в курсе телепрограммы на ближайшие четыре месяца, знают наизусть пятый сезон "Друзей"; тотальный антагонизм до мельчайшей детали. Стерпится. Все будет нормально. Все будет куда лучше. Есть на кого опереться. Есть для кого стараться.
На пару секунд я, кажется, чувствую счастье.
Оно - пульсирующее и щемящее, как мышечный спазм где-то в груди, но выход дает лишь в одном: притянув к себе теплую, узкую ладонь, я целую ее тыльную сторону, и это похоже: на превосходный подарок ко дню рождения, и еще похоже: на ощущение, которое появляется, когда в руках держишь книгу, которую только что прочитал, и еще похоже: на запах холодного дождя, смешивающийся с дымом от спички, которой подкурил сигарету, и еще... много другого... еще...